Я поделюсь с вами жизненным опытом. Такой вы точно не переживали. Я допускаю, что вы венчались под водой и разводились в жерле вулкана. Может, кто-то из вас даже принимал участие в военных действиях.

При этом я на сто процентов уверен, что никто из вас никогда не покупал слойки с творогом в переходе метро на станции «Площадь Ильича». А вот я однажды покупал и расскажу об этом.

Угораздило меня проголодаться и решил я отделаться малым общепитовским злом. Я почему-то подумал, что творог менее отравоопасен, чем, к примеру, мясо или сосиска. Творог — начинка типично пацифистская. С кислым плаксивым бабьим душком — тво-ро-жок. Пищевую «травоядную» семиотику никто не отменял. Скажи мне, что ты жрешь, я скажу, что ты за пацан. Думаю, на зоне не стоит говорить про творог, потому что сразу опустят...

Ларек был прям в переходе, цена слойки с творогом — 18 рублей. За стеклом торговали две продавщицы, обе похожие на Чингачгука в исполнении Гойко Митича — красно-коричневые, непреклонные лица с мужскими волевыми морщинами. Один, Митич, неопрятно поедал что-то мучное, второй, Гойко, занимался не менее антисанитарным делом — пересчитывал мелочь.

Обратился я сразу к обеим — и к Гойко, и к Митичу: «Мне две слойки с творогом, пожалуйста», — и протянул в оконце 50 рублей.

Митич, как ворона с сыром, то бишь с пирожком, во рту, призадумалась, строго оглядела меня, но торговли не начала. Я согнутым, как клюв, пальцем, постучал по стеклу в том месте, где находился нужный лоток: «Мне две слойки. С творогом. Две! — и для пущей наглядности показал рогатую «викторию». — Две! Слойки!»

Гойко продолжала увлеченно заниматься монетками, точно выбирала, что пойдет на монисто. Митич, хоть и нехотя, но решила обслужить. Взяла было щипцы, дважды вхолостую щелкнула ими, пытаясь ухватить неподатливую слойку. Взялась за дело пальцами. Брезгливо, как крысу, прихватила слойку, швырнула в пакет. А потом вынула изо рта свой пирог (может самсу или хачапури — я не разглядел родовой признак) и сунула в тот же пакет: пожал-те! Жри, бледнолицый!

Я сказал себе: «Спокойно, "индейцы" просто устали. Шутка ли, все утро в ларьке, а до этого годы в американской резервации, испитые от огненной воды предки. Надо по-хорошему, надо вежливо».

— Вы мне случайно бросили в пакет свой пирог. Мне он не нужен. Потрудитесь заменить его на слойку с творогом.

Насупленные индейские брови срослись над переносицей в крылатый орлиный размах. Плечи расправились. Митич, как вождь, скрестила руки.

Чувствуя, что явно «разжигаю» национальную рознь, я решил все же побороться за свои права:

— Вы не поняли? Вы мне бросили в пакет надкушенный пирог...

С недовольным видом Митич выудила из пакета свой объедок, схватила с лотка замену и запихнула в тот же пакет. Глянула исподлобья. Теперь доволен? Жри, кондопога!

Я понял, что слой толерантности на мне довольно тонкий и нестойкий — доли микронов, чуть проведи по мне ершиком, позолота слезает, и показывается тусклая латунь шовинизма.

— Давайте сделаем так. Этот пакет вы оставляете себе. А мне дадите другие слойки. И если вас не затруднит, не берите их руками.

Возможно, «индейцы» не понимали обращения на «вы». Вежливое множественное число сбивало с толку. А может, наоборот, настраивало, на другой толк. Что там лопочет за стеклом прихвостень ДПНИ? Что ему опять, суке, не понравилось? Митич снова потянулась рукой к слойкам.

— Возьмите слойки через пакет, — предложил я. Для наглядности разыграл подобие проктологической пантомимы, — надеваем пакет, как варежку, и этой самой варежкой...

Митич что-то кулдыкнула Гойко на своем гордом наречии: «Ты посмотри, брат Гойко, какой нынче ксенофоб пошел. Уже и хачапури не надкуси, рукой не возьми...» — «Верно говоришь, брат Митич», — отозвалась гортанным недовольством Гойко и с раздражением ссыпала звонкую мелочь в ящик.

Митич все же пантомиме вняла, полезла рукой в пакет, этой дезинфицированной пястью взяла слойки. В фиолетовых гневных глазах стояла горечь: ну, что тебе еще, фашист, надо от бедной восточной женщины? Когда отъебешься, скинхед лохматый!

А фашисту была нужна сдача. 14 рублей. Из принципа. Хрен сними, с остывшими, как у покойника, слойками — их-то по-хорошему разогреть следовало...

— Сдачу давать будем? — спросил я у Митича.

На тарелочку легла купюра в десять рублей. Митич сменила анфас на профиль, косясь на меня ненавидящим оком.

— Отлично. Теперь еще четыре рубля.

Митич осторожно и вдумчиво, словно играла в го, двинула одинокий рубль. Снова посмотрела: а теперь хватит?

Я был непреклонен:

— Еще три рубля.

Коричневый палец передвинул еще один рубль. Лицо каменное. Беспощадное.

— Отлично, Теперь еще два рубля.

Палец двинул двухрублевую монету. Тяжелое кожистое веко полуприкрыло глаз Митича — горячий, ненавидящий меня конский глаз.

И, как вы понимаете, ни Гойко, ни Митич, ни я — никто не виноват в произошедшем. Все дело в разрушительной пацифистской начинке — в твороге.