"Для таких как ты, Параной, позорящих русский язык, культуру речи, есть другое место".
А.Серикова
________________________________________________________________________________

Теплая ночь спокойно прокралась на село, укутавшись с головой в туманное одеяло зимы.
По кайме оборок звездная россыпь алмазов; пуговки–паучки; расшита золотыми пчёлками.

Решила пошалить.

Проскочив суховеем мимо риги, стянутой сугробами; мимо реденького, брошенного сада, полного воробьят; по снежно-грязным, унавоженным переулкам; посошком по лозинкам, прямиком до глубины двора за голубую калитку забора.

Оглядкой по сторонам, пригибаясь чуток.

И будто востроносый воришка, чующий опасность по запаху свежего соснового тёса, юрко забравшийся в оконце новой, доброго сруба халупы.

Где задавался храпом Голоброд.

Тихонько.

Чтобы не нашуметь, сняла «она» капюшон, оглядев хату.

Приставила косу к печке.

Расправила, расчесала костяным гребнем поседелые пельки.

Скинула на половик опойковые башмачки на хрустальных подвёрстках, и улеглась под бок подле Голоброда.

По саду пошептался ледяной дождик, раскланиваясь мельчайшим бисером, расцвеченный озорной луной: замерз в льдинки, заигрался, заблестел, как праздничный.

Дворовой пес, исправно приняв перекличку, укрыл нос лапой, пробурчал, потявкивая.
Куталась в старую шубу индюшка, взбученная на еловом сарае, будь то шар какой: перекати-поле.

Курился у забора, молочно-синеватым дымком, мусор.

А в хате стоял нестройный, звенящий гомон покоя, тишины, и чего-то настораживающего.

«Она» обняла за шею Голоброда. Уютно помявшись, потираясь котенком об его щетинистое лицо. Засмеялась неслышно.

И приснилось тому странное донельзя лето:

Будто взлетали невероятно красивые серебром кони!
И еле удерживая их…
Будто из матово-зеленых полей взвивались трубами пара кони!
Едва-едва, еле поспевал, придерживая их…
Взмывали по яркой, лунной дорожке к тихой небесной заводи кони!
Ух… И вот она! Высота!.. Пррр!.. Стой!..

Ух, красота!..

Над волнистыми просторами, словно легкости небывалой птица, где виден схрон жнивья и темно-синего перелеска, где у станции сопит, разводит лары горячий паровоз товарного поезда.

И всё-всё видать!

И так светло, так светло, что закрывая глаза, словно и не закрываешь их вовсе.

Вон и Шапочник Арийка, в парусиновом балахоне, сбитых сапожках, щеголем выстегивает кого-то, и нагоняет, как черт, а вон чернявые мелкопоместные дворяне в поддевках на голо тело, мнут бока друг дружке, как могут от души до сопки.

Всё видать, каждую травинку, каждый кустик. И люди, люди. Сколько людей?!
Боже мой! Родненькая! Родименькая, да как же ты выдерживаешь их всех, как же терпишь их?

А вот и дочки: Маланья и Анютка.

Привет, дочечки! Не слышат.

Играют подле хаты в любимую игру: похороны кукол.

Целуют в уста последним целованием, пускают слезу и кладут куклу в ямку. Маланья широко загребает ямку.

Анютка ровняет, ставит крестик.

И голуби!
Какая прелесть и чудовищная сила жизни в них. Хочется в пляс, в присест. До шариков надоело молчать.
Песню хочется! Для души. Для сердца…

Голуби! Эй! Ты что делаешь?! Брось! Великий грех! Сам дух святой голубиный образ принимает! А ну, брось сказал.

Ах, ты. Схватил и бежит!

А за ним весь обжорный ряд гонится. Вся площадь рыночная. Праведники... За доброе дело и друг дружку подавят. Вот хохоту! А свисту сколько. Сколько скрипа. И всё слышно, всё видно!..

Но, что-то не то? Крещение сегодня! Точно! Великое крещение! Какое там лето? Некогда летать, некогда петь и плясать! Некогда бить баклуши!
На землю хочу! На землю!!!

Вмиг безоблачное небо стало грифельным, начало стягивать и душить!

Открыл глаза Голоброд, хватая воздух.

И встал, и побежал от сна окунуться с головой в родниковые воды, в святой день, в мир истин.

И как полагается делать всему христианскому люду, спасающемуся от безумия и неправды, перекрестился Голоброд три раза и произнес: " Господи, прости меня грешного".