- Дед, а дед! А ты мне сколь уж сказку не рассказывал? Расскажи страшную!

- Ох, етить твою мать то ж... Ну что ж тебе рассказать то? Ну... слушай, значит... Щас погодь... Эта ж где эта ебаная пробка... Ну вот, короче, давно это было, а может и недавно, никто точно не знает, внучек. Тут такое дело получилось - значит, когда Николашка то Илью в Сибирь сослал...

- Деда, а кто такой Николашка?

- Эх ты ж постреленыш бестолковый, мать твою ити! Царь такой был! Царь! Соображаешь?

- Царь? А что, цари и по правде были?

- А ты что думаешь, сказки только? Да и сказки — они, Саня, правду говорят, в основном. И сейчас цари есть, не те уж, конечно, что раньше... Так вот, Илья мужик был здоровущий — што тебе твой мельник наш, Михайла! Вот его Муромцем и прозвали, значить, Муромец Илья — так уж оно и пошло. А может и настоящий был Илья-то, из мест он самых тех, Муромских и силищи его смерить никто не мог. А уж спать завалится — так и год мог проспать, и два, и все тридцать три — так мне люди говорили.
- Деда, а за что его царь к нам, в Сибирь то сослал?

- А тут, Саня, тако дело было. Курьера он царского зашиб ненароком. Приехал курьер на скорых к Илье, чтоб разбудить его, немчура тогда одолевала — тот и зашиб его спросонья. Черт ему снился, а тут — на тебе, стоит черный весь, косматый, и за рукав тормошит! Пылища тогда на дорогах страшная была, не приведи... Но только он к нам как приехал, хоть и ссыльный, народ его сразу головой признал. Ерепенились, конечно, кулачишки, даже в Ачинск ездили начальство подмазывать, а не схотел народ другого, его в деревне нашей и поставили старостой, значить. Но староста из него хороший был только когда не спал. А уж если уж завалится — так пропадай все пропадом! Слава Богу, хозяйство шло само собой, оно и без старосты хлеб родит, когда дождь есть. А вот если вдруг скандал какой, иль там межу разобрать — так по прежнему в Ачинск все ездили. К начальству, значить. А те посмеются — мол, сами такого выбрали, да и оберут обоих жалобщиков до самой последней нитки, с тем и отпустят, бывало... И тут новая беда нагрянула. В лесу гомосеки завелись. Откуда взялись — толь с Голландии, толь с Амстердама, а может и Лужков из Москвы прогнал, того нам неведомо.

- Ой, брешешь ты, дед! Лужков — это же мэр Москвы в кепке! Я по телевизору видел сколько раз!

- Ну может и не Лужков, я то почем знаю! Но только начальство в Москве — оно всегда строгое было! Чуть кто где гомосек — р-раз! И в Сибирь, значить, в тайгу — пущай себе там гомосит. И вот, значить, Илья дома спит, мужики работу работают, а гомосеки мужиков по одному отлавливают, кто на опушке зазевался — и в лес, значить, тянут кучей. Что они там с ними делали, про то никто не знает. Ничего те мужики не рассказывали. А только придет такой домой обратно, сядет за стол, пригорюнится, а потом шапкой вдарит вдруг об пол, хлопнет самогону стакан, да и как запоет: «Голуба-ая луна-а... Голубааяяя!». А потом морду свою срамно размалюет бабьими помадами — да и в клуб прямиком.

- Ой, пиздиш... врешь ты все, дед! Я эту песню тоже сколько раз слышал! Моисеев поет по телевизору!

- Я те, блядь, дам «пиздишь», щегол пестрожопый! Моисеев — он, конечно, певец знатный, что уж тут спорить то — может понравилась, выучил — и поет! И деньгу зашибает, не то что папаша твой! А только песня эта старая, еще с тех времен повелась. Тогда уж колхозы у нас пошли, клуб завели — на опщественные деньги здоровенный отгрохали, с оркестровой ямой, как полагается и туда два граммофона поставили, чтоб, значить, стереофония была - это нас приезжий один агитатор из Москвы научил. Долби-система, сказал он нам, получается. Шумы взаимокомпенсируются, значить, в корне квадратном от количества граммофонов, а звуковое давление возрастает прямо пропорционально количеству, что есть прямая выгода и путь к хай-фай-звучанию — так он сказал и уехал, потому что у нас денег только на два граммофона хватило, а ему еще восемь продать надо было.

Так вот, клуб когда заработал, эти мужики, что в лесу побывали, так и повадились туда по вечерам похаживать. «Голубую луну» поют в обнимку, на баб внимания не обращают, и уж до того дошло, что как то просыпаемся мы в воскресенье — никто понять ничего не может, а мужики эти ходят строем по деревне, маршируют из конца с конец, косынками машут и орут что у них там гей-парад. Мать честна, на дворе сенокос, и в воскресенье мы тогда работали и в субботу, а эти не хотят — морды размалевали, когтищи накрасили, наклеили — ну как такими косу держать? Жены их плачут, а все терпят.

А тут еще слухи по деревне поползли, что объявился там, в лесу у гомосеков вожак страшный — Пердунище Злобное, из Тувинских лесов пришедший. Поговаривали, что не сам он пришел, а будто б прогнали его тувинцы — уж шибко много ущербу он тайге приносил, да не верю я тому. Больно мелкий народец тувинцы эти — нашему не чета, а Пердунище силищу имел неимоверную — пердел на три октавы да на двести тридцать децибел! И вот, будто бы тувинцы на него зуб поимели, что когда он на лося идет, да пердит страшно — не только лось с ног валится и из шкуры сразу вылетает, а даже кедр шишку, еще зеленую вовсе, теряет на три версты в округе! Оттого, будто, тувинцы и убыток несли. Да только знаю я, что они больше коноплю дербанить способны, нежели шишкарить.

Но так или эдак, а решили мужики Илью Муромца будить, кой к тому времени в председателях ходил. Три года он уж спал, должно выспался. А кто будить пойдет — того никак сообразить не могли. Про курьера царского всяк помнил. Так и сяк судили мужики, да так никто и не решился. И тут выскакивает Нюська-сиротка. «Мне, говорит, терять нечего! Зашибет Илья — так хоть авось проснется. А царя, слава Богу, нету давно и ссылать его далее, чем к нам уже некуда». Подвязала она платок на блатной манер, цвыркнула сквозь зубы, да и к Илье в избушку — шасть! Мужики перекрестились дружно и тут как загудит изба Ильи Муромца! Как заходит ходуном! То Нюська визжит, то Илья хрипит-рычит медведем — уж думали пожарную команду вызывать, да как то обошлось, и на третий день Нюська оттудова вылетела стрекозой — в новом платке, да при бусах блестящих, коих у нее отродясь не бывало и в сережкаж даже!

«Идите», — говорит она мужикам звонко, — «Ждет вас председатель ваш, а то как бы обратно не заснул!». Прыснула в кулак и побежала домой. Заходят мужики по одному, робко и видят — лежит Илья на кровати еле живой...
***
Дед цокнул языком и, молодецки подбоченясь, глянул на внука. Санька спал, еле заметно улыбаясь чему-то неведомому... Осторожно ступая на скрипящие половицы, дед добрался до стола. Там он нашел потерянную им недавно пробку, закрыл ею бутылку, чуть помедлил, открыл и налил себе четверть стакана...

А больше в этом доме этим вечером ничего интересного не произошло.